А.С.МАКАРЕНКО

                            ДОМОЙ ХОЧУ

                 (Рассказ бывшего колониста)

   1


   Вот вы говорите: характер. Характеры бывают разные, а какой лучший,
какой худший, это вопрос. Расскажу вам, например, о Сеньке Дружнове.
   К нам в колонию он даже собственно не пришел, а его привели... привела
старенькая-старенькая бабушка. Что это за такое дело, когда человека
приводят разные родственники: маменьки, бабушки, тетеньки?
   Человеку тринадцать лет, а он, как теленок, бредет, его бабушка
подгоняет! И поэтому, когда пришел Сенька, колонисты посмотрели на него с
осуждением и каждый подумал: "Известный тип - маменькин сынок!"
   Сенька стоял посреди кабинета заведующего и молчал. Но Сенька молчал
как-то по-своему.
   И физиономия у него была ничего, можно сказать, даже приличная: глаза
черные, а сам румяный, щекастый. Только волосы в беспорядке, видимо,
Сенька и понятия не имел, что такое парикмахер:
   деревня! А на ногах лапотки, это уж действительно мода, кто же теперь
лапти носит? Бедный, может, очень, тогда, конечно, ничего не поделаешь.
   Нас, колонистов, помню, порядочно набралось в кабинет, молчим,
рассматриваем и Сеньку и бабушку. Бабушка старая, худая, высокая, говорит
не спеша, останавливается,, слезы вытирает, как же ее не слушать?
   - Привела... внучка, - говорит она заведующему, - возьми к себе,
родной, пускай у тебя живет. А то, видишь, стара стала, сколько я там
проживу, а ему куда деваться? А тебя господь наградит, пускай у тебя
живет. И я умру... спокойно...
   Бабушка подвинулась ближе к внуку, тронула его за плечо, подтолкнула к
заведующему. Проделала все это, отступила, успокоилась, поправила платок
на голове; смотрит и ждет, не решения ждет, а просто: должен же и
заведующий что-нибудь сказать по такому важному случаю. И колонисты все
обратили лица к заведующему: что он скажет? Заведующий встал, поклонился и
сказал серьезно:
   - Спасибо вам, товарищ. Внука оставляйте. Будет у нас жить. Вы не
беспокойтесь, человеком станет. А вы тоже живите, зачем вам умирать,
умереть всегда успеем, живите себе на здоровье и приезжайте к нам в
гости...
   Колонисты нашли такой разговор вполне правильным. И бабушка была
довольна, даже улыбнулась.
   - Военные, что ли, у тебя люди выходят?
   И на нас кивнула, - это мы, значит, военные.
   Заведующий ответил:
   - И военные и разные: и доктора, и рабочие, и летчики.
   Кто куда хочет...
   Бабушка вдруг загрустила, руку - к глазам, слезы у нее:
   - Он... Сенюшка-то, все говорит... летчиком буду...
   И тут стало видно, что бабушке трудно с Сенькой расставаться.
   И нам это видно и заведующему, и всем жалко бабушку, а Сенька как будто
неживой. Стоит, чуть-чуть склонился, смотрит, кто его знает куда, - на
пустую стену, - глазом не моргнет, лицо красное. Разбери, чего ему нужно.
Давно у нас не было такого неповоротливого человека!
   Заведующий у него спрашивает:
   - Ты грамотный?
   А он даже и не отвечает. Хоть бы моргнул или пошевелился как-нибудь.
Бабушка за него ответила:
   - Грамотный, как же! В пятый класс ходил...
   Заведующий не стал больше расспрашивать, распорядился бабушку накормить
обедом и отправить на нашей линейке на станцию, а когда уедет, Сеньку к
нему привести.
   Девчата и хлопцы окружили старуху, - понравилась она всем, - потащили в
столовую, а Сеньку пришлось за локоть поворачивать - побрел за ней. И пока
бабушка обедала, Сенька сидел на стуле боком и смотрел куда попало, ни
одного слова не сказал; не могли доже понять, есть ли у него какой-нибудь
голос.
   Потом бабушку усадили на линейку и повезли на станцию.
   А Сенька совсем как деревянный, насилу поставили его перед заведующим
как следует. Смешно было на него смотреть, хлопец с виду правильный, даже
красивенький, а души никаких признаков. И заведующему на вопросы не
отвечает, только на один вопрос и ответил.
   Заведующий спросил:
   - Так летчиком... хочешь... Семей?
   Вот тут он и ответил:
   - Угу!
   Заведующий и говорит:
   - Ну, он потом обойдется. Дежурный, веди его, куда следует.
   Дежурил в тот день Виталий Горленко. Подошел Виталий к Сеньке, заметил
что-то, просунул руку за воротник и вытащил... крестик, маленький,
черненький какой-то, на черном шнурке. Виталий рванул, оборвал всю эту
святыню, швырнул куда-то в угол дивана, да как заорет:
   - Что это! Предрассудки такие на шее носишь!
   Мы даже ахнуть не успели. А Виталий покраснел весь, прямо дрожит от
злости.
   - Летчиком он будет! Никакой самолет не выдержит, если крестов навешать!
   Сенька пришел в себя. Повернулся всем телом градусов так на 35, не
больше, глянул в то место, куда крест полетел, и вдруг как заревет. То
молчал, молчал а тут - на тебе - такой голосина, да звонко так, с
захлебом. Стоит, как и раньше, без движения и воет. Мы засмотрелись на
него с удивлением: до чего человек дикий! Заведующий напал на Виталия,
почему, говорит, так нетактично, оборвал, бросил, объяснить нужно...
   А Сенька все стоит и ревет. Даже Виталий испугался, до каких же он пор
будет кричать? Заведующий начал было:
   - Дружнов, успокойся! Послушай...
   А Сенька еще выше на полтона взял.
   - Ну, и характер,- сказал тогда Виталии.- Но все равно, креста не
отдам! Колонист, и с крестом!
   Тут наконец, Сенька заговорил. Не то что заговорил, а тоже по-своему:
повернулся обратно на 35 градусов к заведующему и заладил,- с растяжкой, с
рыданием:
   - Домой хочу!
   - Домой хочу!
   И еще раз, и еще раз, да все одинаково, на особый лад, подеревенскому,
на "а":
   - Дамой хачу!
   Заведующий выставил нас из кабинета, а сам его ублажать.
   Мы вышли в коридор и долго еще слышали, доносилось до нас сквозь двери:
   - Дамой хачу!
   Народ у нас был боевой. Много видели на своем веку, удивляться не
умели. А тут, честное слово, стоим в коридоре и глазами друг на друга
хлопаем. Виталий говорит:
   - Фу ты, дьявол! Даже перепугал меня! Вы видали когданибудь такое?
   - Какой вредный пацан! - сказал Шурка Просянников. - Это он все из-за
креста!
   А Владимир Скопин, он у нас очень умный был человек, не согласился:
   - На чертей ему крест! В лаптях ходит! Ты думаешь, это ои из-за религии?
   - А как же?
   - Да нет! Характер такой! Самостоятельный. С виду тихоня, а глотка:
"Да-мой ха-чу!"


   2


   Что вы думаете о таком характере? Можно сказать, вредный действительно,
и с таким человеком жить, ну его? А у нас всех, сколько ни есть колонистов
по свету, нет лучшего друга, как. Сенька. Вот вам и характер.
   С тех пор десять лет прошло, а может, немного меньше.
   Вспомнить то время, десять лет назад! Дикости у нас тогда куда больше
было. Если сравнить, скажем, сегодняшнюю культуру и как тогда было. А
все-таки Володька Скопин был прав:
   в Сеньке никакой дикости не было, хоть по какой-то там глупости крест и
висел у него на шее. Этот крест, наверное, бабушка повесила. Думала: раз в
колонию ехать, надо как можно лучше. На ноги лапотки, на шею крест, вроде
как парадный костюм.
   Заведующий с Сенькой долго тогда разговаривал глаз на глаз. О чем они
говорили, так мы и не узнали, а только потом ни заведующий, ни Виталий
Горленко, да и никто вообще про тот крест не вспоминали. Так, будто его вт
не было.
   Мы прожили с Сенькой в колонии пять лет, а после разъехались, кто в
вуз, кто в командиры, кто в летчики. Только у нас принято: всегда
встречаемся, письма пишем, друзьями остались, а лучший друг у всех Сенька
Дружное.
   Характер у -него всегда -был одинаковый, молчаливый. Можно по пальцам
пересчитать, сколько Сенька за нашу совместную жизнь слов сказал.
   Но не думайте, он не уединялся, не прятался, бирюком никогда не был.
Где компания, там и он. А ребята, знаете, какие болтуны бывают: говорит,
говорит, трещит, вертится туда-сюда и смеется, и зубы скалит, и хвостом, и
крыльями, - сорока, настоящая сорока. Другие, допустим, поменьше
разговаривают, а все-таки... А Сенька как-то умел без слов. Стоит,
слушает, к тому чуть-чуть повернется, к другому. С лица он всегда был
румяный, брови густые, черные. Как-нибудь там егозить или суетиться он
никогда не умел. И смеяться как будто не смеялся, а все-таки смотришь на
него и видишь: улыбается человек, а почему видишь, ни за что не разберешь,
по краскам, что ли, по румянцу, а кроме того, и губы у него иногда
морщились. Думаешь, сейчас что-нибудь скажет, но только это редко бывало,
чтобы он в самом деле сказал.
   Мы любили ходить слушать, как Сенька перед заведующим "отдувается".
Приходилось все-таки.
   Заведующий ему:
   - Это ты неправильно сделал, результаты нехорошие получились.
   А Сенька?
   А Сенька молчит.
   Заведующий присмотрится к нему и снова начияает:
   - Надо лучше разбираться, товарищ Дружиов, нельзя так... Надо точнее,
гораздо точнее, понимаешь?
   Молчание.
   - Понимаешь?
   И вот Сенька, наконец, отвечает:
   - Да.
   И заведующий на него смотрит, и мю смотрим, и видим, что и этом одном
слове Семен больше сказал, чем другой в целой речи наговорит. Видно, что
Семен действительно согласен, что он все понимает. Не такой он человек,
чтобы зря свое "да" потратить.
   Учился Семен на "отлично" и работая по-стахановски.
   А если приходилось ему где-нибудь старшим быть или бригадиром, так уже
кругом никаких разговоров не было. Хватка у него была железная: посмотрит
только удивленно, поднимет одну бровь, и каждый понимает, что разговоры
кончены.
   В этом году он приехал в Москву, а нас здесь целая кояопия - бывших
колонистов. И вдруг узнаем, едет Семен Дружное получать орден. Конечно,
чествовать. Встретили, обнимались, целовались и спрашиваем, за что орден.
А он молчит.
   - Да говори, это же ни на что не похоже!
   Пришлось ему все-таки разговориться:
   - Да... за боевую подготовку.
   - Ну?
   - Я же сказал.
   - Ничего ты не сказал... Какая боевая подготовка? Что ты сделал?
Летаешь? На чем летаешь?
   - Эсбэ.
   - Скоростной бомбардировщик?
   - Угу.
   - И что?
   А он поднял руку, повертел пальцем в воздухе, пойми, что это значит:
мертвая петля или штопор, или какое-нибудь там скольжение. Так ничего и не
добились. Не за один день, постепенно все-таки кое-что выяснили: отпуск у
него на два месяца; бабушка его еще жива и живёт с ним при каком-то
аэродроме; хочет Семен побродить по музеям Москвы. Мы вообразили, что он
нуждается в нашей помощи. Но однажды он остановился против одной церкви на
Ордынке, посмотрел, помолчал и вдруг говорит:
   - Шестнадцатый век, вторая половина.
   Мы прямо в восторг пришли, хором потребовали объяснений, кричали,
просили, но добились только одного слова:
   - Шатровая.
   Показал рукой и пошел дальше.
   Больше всего приставал к нему Виталий Горленко. Виталий теперь
авиаконструктор, до зарезу ему нужно было узнать мнение Семена насчет
прицельного аппарата для бомбометания.
   На разные лады расспрашивал:
   - А может, так удобнее? А если отсюда залезть? А с этой стороны
неудобно? А если такое приспособление?
   Семен внимательно выслушал все его вопросы, потом молча достал карандаш
и бумагу, оглянулся, дернул Виталия за рукав и потащил его в самый дальний
угол. А ведь мы его друзья уже десять лет. С Виталием он, представьте
себе, разговаривал долго, доносились до нас отдельные непонятные слова:
"угол перемещения", "инерция будет мешать". Кончили они совещание, мы и
говорим:
   - Что ж ты нам не доверяешь?
   - Доверяю, - говорит.
   - Так почему?
   Подумал немного, улыбнулся даже, сказал:
   - Доверяю, что из любопытства спрашивать не будете.
   Видите, какая речь!
   Однажды мы его поддразнили. Фашисты, говорим, теперь вооружаются, как
- ты на это смотришь? Настроят бомбардировщиков, плохо нам придется.
   Тогда он целую речь сказал, первую, может быть, речь, какую мы от него
слышали.
   - Настроить они могут... Только... люди какие. Можно послать сто
бомбардировщиков, - и ни одна бомба в цель не попадет. А рассеивание...
знаете какое? До десяти километров.
   - Ну, так что? А у нас?
   Семен неохотно хмыкнул, даже отвернулся, из скромности, конечно.
   - Да говори!
   - У нас... другое. Можно... двенадцать бомб посадить в одну точку.
Точность прицеливания - очень важное дело.
   - И что?
   - Ничего... ничего не останется.
   Вот тут только мы начали догадываться, за что он получил орден. Мы
представили себе Семена в деле, на высоте семи или восьми километров в тот
момент, когда он прицеливается, когда он собирается спустить на врага
двенадцать, или сколько там, бомб. Мы представили себе его
добродушно-румяное лицо, его спокойно-уверенную точность, его прищуренный
глаз. Мы хорошо знали, что, уничтожив врага, он ничего не изменит в этом
лице, он не захочет и тогда сказать ни одного слова.
   А может быть, он тогда и позволит себе сказать свое любимое "угу". Во
всяком случае, это будет хорошо сказано.
   Семен прожил у нас только двенадцать дней. Получил какое-то письмо и
собрался на вокзал. Мы спросили, в чем дело.
   И неожиданно для нас он ответил:
   - Дамой хачу.
   Мы узнали старые нотки, это самое деревенское "а", стало как-то тепло
на душе.
   - Домой? Где же это?
   - Там... Аэродром... Поведем паше звено на первое место.
   Поеду... домой.
   И уехал.
   У нас на Украине о некоторых характерах говорят: "Комусь кыслыци
сняться" - это значит: кому-то плохо придется.
   Если фашисты вздумают полезть на нашего "дамой хачу", пускай им лучше
заранее снятся кислицы.
   Вот какие интересные бывают на свете характеры!


   МАКАРЕНКО Антон Семенович (1888 - 1939). Домой хочу. Впервые
опубликован с сокращениями в журнале "Дружные ребята", 1937, № 9 - 10.
Печатается по изданию: Макаренко А. С. Собр. соч.: В 5-ти т.
Т. 4. М.: Правда, 1971.


   OCR Pirat

Сайт управляется системой uCoz