А.С.МАКАРЕНКО

                        ПРЕПОДАВАТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

   С  юношеских наших  дней  отдельная,  какая-то  особенная,  светлая и
тревожная  память  осталась  о  "Слове".  Существовал  некий  "законный"
Парнас: русская литература в нашем представлении начиналась с конца XVII
в., а до того - многовековое однообразное протяжение несчастья, нищеты и
косноязычия.  И  вдруг вспоминали о  "Слове",  вспоминали с неожиданным,
непонятным  удивлением,   с   необъяснимой  теплотой  и   благодарностью
неведомому, чудесному поэту, полному страсти и очарования, искренности и
красоты, мужества и торжественности.
   Собственно говоря, в то время мы не могли различить, объясняется наше
впечатление  могучей  силой  самого  "Слова"  или   силою  души  Мефодия
Васильевича Нестерова, нашего преподавателя словесности.
   Был это преклонных лет человек,  блестел лысиной и серебром в бороде,
и борода у него была спутанная,  милая, стариковская. Но отличался он от
всех  преподавателей удивительным выражением достоинства и  человеческой
простоты,  и  мы любили в  нем это выражение и прощали старику и строгий
взгляд поверх очков и суровость требований.
   Доходили до нас слухи о тяжелой и неудачной его карьере,  об одиноком
его учительском демократизме,  но сам он никогда о себе не говорил. Мы в
то  время  еще  не  вполне ясно  различали за  его  фигурой великие тени
революционных  демократов,   страстных   патриотов   своей   родины,   -
Чернышевского, Добролюбова, Некрасова.
   Старик читал всегда стоя  за  кафедрой,  предпочитал простую,  точную
речь,  в которой редко встречалось открытое горячее слово. Но зато в его
мимике было столько эмоций и правды,  столько ума,  то восхищенного,  то
осуждающего,  то сомневающегося,  столько сдерживаемой силы души, что мы
неспособны были оторваться от его лица.  Читая нам,  он сам жил горячо и
глубоко,  хотя и не хотел показывать нам эту свою настоящую человеческую
жизнь.  Не хотел почему-то показывать и сдерживался,  может быть,  еще и
потому, что уже сорок лет читал он литературу юношам, и уже неловко было
ему волноваться перед ними.
   Но все-таки мы два раза видели, как он плакал во время лекции. Первый
раз это было, когда он говорил о "Песне про купца Калашникова", но тогда
он плакал скромно и  старался показать,  будто у него глаз засорился.  А
передавая "Слово о полку Игореве",  он плакал свободно и доверчиво, и мы
одновременно преклонились и перед его стариковской слезой, и перед силой
"Слова". Он умел так рассказывать о нем, что его слезы глубоко волновали
нас.
   Начинал говорить о "Слове" Мефодий Васильевич неожиданными словами:
   - Мы с вами уважаем гражданскую литературу, такую литературу, когда к
нам обращается не  только поэт,  но  и  гражданин,  когда он  зовет нас,
волнует,  побуждает к действию...  Представьте себе, такой поэт, великий
поэт,  страстный,  настойчивый,  жил в XII в. и оставил нам свой горячий
призыв,  призыв гражданина!  Юноши,  если кто-нибудь, когда-нибудь перед
вами начнет поносить гражданскую поэзию,  напомните ему  "Слово о  полку
Игореве". Впрочем, давайте читать.
   Он  поправлял  очки,  подносил  книгу  к  близоруким  глазам  и,  уже
волнуясь,   приступал  к   чтению.   Читал  он   просто,   без   приемов
декламаторских,  но  он  умел  незаметно вложить в  каждое слово столько
чувства,  такую  убежденность,  что  древнее слово неожиданно хватало за
сердце.
   "А  мои ведь куряне опытные витязи:  под трубами повиты,  под шлемами
укачаны, концом копья вскормлены; дороги им известны, овраги им знакомы;
луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли отточены..."
   Мефодий Васильевич опускал книжку, смотрел на нас строго поверх очков
и говорил глухо, сберегая старые силы:
   - Видите,  были  люди,  доблестные  люди,  сильные,  воспитанные  для
борьбы...  Юноши,  эти люди были мужественны,  и они знали,  что за ними
стоит русская земля.  Знали,  семь веков назад знали, знали, может быть,
не хуже, чем мы с вами. Смотрите, как они умирали.
   Он читал дальше:
   "С утра до вечера,  с вечера до рассвета летят стрелы каленые, гремят
сабли о шлемы, трещат копья харалужные...
   ...На третий день к  полудню пали стяги Игоревы!"  Читая это,  старик
уже  плакал,  плакал странно:  в  его  голосе не  было слышно слез,  они
сбегали из-под очков и терялись в спутанной седой бороде.
   Он  снова  опускал  книгу,  снова  смотрел на  нас,  и  мы  не  могли
оторваться от  его  лица.  Он  спрашивал у  нас сурово,  как будто и  мы
виноваты в чем-то:
   - Отчего?  Отчего погибли эти  доблестные сильные люди,  любящие свою
русскую землю?
   Так же сурово, с неотразимым осуждением, он читал дальше:
   "...ибо говорил брату:  "Это мое и  то  мое же".  "Не победоносным ли
брежием себе волости вы  расхитили?  К  чему ваши золотые шлемы и  копья
польские и щиты?!"
   Старик уставал от горя и  сдержанности,  он опускал голову и  говорил
тихо:
   - Юноши!  Много страдания у этого поэта.  Это было трудно видеть, как
погибает русская земля,  как  погибают доблестные люди  от  эгоизма,  от
жадности,  от разделения:  "Это мое и то мое же". Так погибала красивая,
богатая,  мужественная Русь.  Может быть,  и сам поэт погиб где-нибудь в
Половецких степях.
   Он отдыхал снова, потом говорил сухо и спокойно последние слова:
   - Видите:  более семисот лет тому назад так сильно,  с убеждением,  с
чувством поэты призывали русских людей к единодушию,  к защите родины. А
против них стояли не только половцы,  стояли и свои хищники,  грабители,
насильники -  Гориславичи и другие.  Видите?  Ну вот.  Вы все поняли? Вы
поняли, как это было?
   Мы отвечали ему, преодолевая волнение:
   - Поняли,  Мефодий Васильевич! Спасибо вам. Тогда он улыбался просто,
по-домашнему:
   - Ну и хорошо. Я так и думал, что вы поймете, юноши!


Сайт управляется системой uCoz